Когда новосибирский кинодокументалист Юрий ШИЛЛЕР, лауреат Госпремии России («Грешный человек», «Родная сторона», «Полёт шмеля») и призёр международных и отечественных фестивалей, проводит мастер-классы для молодых режиссёров, они ловят каждое его слово. А вдруг удастся разгадать, как в документальном кино можно так показать деревенских жителей, что вам во всём величии откроется понятие русского космизма?
Как ни высокопарно звучит, но в откровениях деревенских философов вас поразит именно это – осознание людьми, от стариков до детей, своего родства с космосом. В картинах Шиллера нет закадровых комментариев и дикторского текста – мир русской деревни виден через живую речь людей. В конкурсе 32-го ММКФ режиссёр участвовал с художественным фильмом «Воробей», который был также посвящён проблемам современного села.Сегодня Юрий Шиллер – гость «Файла-РФ».
– Юрий Андреевич, ещё в конце XXвека критики прогнозировали, что во всех жанрах искусства, включая литературу, будет превалировать документалистика. И их предсказания сбываются, во всяком случае, в документальном кино настоящий прорыв, возьмите фестивали в Петербурге и Екатеринбурге, недавно прошедшие «Артдокфест» и «Сталкер» в Москве.
– К сожалению, на этих фестивалях много откровенной чернухи. Например, на «Артдокфесте», где я был в жюри, первый приз получил фильм о бомжах, живущих с ребёнком в лесу. И как относиться к такому кино? Я вижу, что эти родители могут убить девчонку или кого-то ещё зарезать, а девушка-режиссёр спокойно всё это снимает. И тогда я начинаю думать, что это подстава или она неадекватный человек: когда на твоих глазах могут убить ребёнка, искусства там нет, там уже ничего нет. Документалистика, действительно, торжествует, но не потому, что стала более художественной, из неё стали вытягивать чернушные вещи, и мы наблюдаем это во всех жанрах. И когда я вижу жутчайшее кино, от которого хочется отвернуться, – задумываюсь над тем, на самом ли деле эти режиссёры так думают или на этом они просто зарабатывают. Думаю, что второе, и от этого очень грустно, а ещё грустнее становится от того, что исходит это во многом от молодых. Я – дитя 60-х, заканчивая ВГИК, мы не думали о деньгах, нам хотелось делать искусство. А сейчас, когда контроля нет, ребята и стали соображать, что нужно делать, чтобы как можно больше заработать на этом. И я не могу понять, как можно в неудовольствие снимать всякую жуть, одну, вторую картину, противно же. И по картине всегда видно, испытывает человек боль или радость или он абсолютно равнодушен. Ну получит он бабки, отправит картину на Запад, который всегда рад увидеть «Россию во мгле», а дальше что?..
Но делаются и очень хорошие картины. В настоящей документалистике режиссёр вглядывается в живой мир, пытаясь трепетно притронуться к нему, чтобы, не дай Бог, ничего не сбить. Он показывает, что он любит и что не любит, пытается передать своё ощущение от этого мира.
– Должен ли документалист обладать какими-то особыми качествами?
– Суть нашей профессии – в умении увидеть то, чего многие могут и не увидеть, допустим, различить в хаосе жизни мелодию печали, как это делал Феллини в своих ранних работах. Он показывал страшные вещи, но в картине всегда была разлита какая-то теплота, чувствовалось, что он любит этот мир. Никогда не соглашусь с тем, что искусство не меняет человека к лучшему. Это неправда. По себе и своим друзьям знаю, как многое поменялось в нашем восприятии мира под влиянием картин Феллини. Он показывал жизнь бедноты на окраинах, но от фильмов, помимо грусти, оставалось ощущение, что мир сам по себе прекрасен. Для меня и само понятие искусства – это что-то близкое к тому, что мы называем проявлением Божественного. И невозможно заниматься им с холодным носом, поэтому многие современные картины просто не могу смотреть, а самое плохое в том, что люди привыкают к физиологии и им уже не страшно. Поэтому мне трудно понять жюри, которое голосует за такие фильмы.
Документальным кино занимаюсь уже 40 лет. В советские времена всё было политизировано, и стихотворная документалистика, оперирующая образами и лирическими пейзажами, казалась ненужной. Мои «деревенские» картины тогда не очень любили, помню, как злилось руководство ЦТ: «Опять Шиллер привёз своих мужиков и коров». Тем не менее, мы делали неплохие картины. В новом периоде стало возможным более свободно выражать свои мысли, точнее передавать ощущения, может быть, и кино моё немного изменилось, но по сути осталось тем же и, как и моя первая картина «Рыбаки», строится не на фабуле, не на сюжете, а на стремлении передать ощущения от мира, который вижу. Этот мир очень мне интересен, и я хочу сделать так, чтобы потом зритель, который на экране увидит фильм, чувствовал бы то же самое, что и я. Мои картины доставляют мне удовольствие, мне нравятся эти люди, и когда я снимаю, у меня всегда появляется кураж. Совершенно точно знаю, что и сейчас не смог бы снимать ради денег.
Меня удивляет, когда киноведы пишут о том, что я и не хотел делать в картине. Не могу и расшифровать тот или иной образ, когда просят зрители. Дело, наверное, в том, что картины свои делаю не головой, а немножко иначе. Главное для меня – не сделать историю, а показать пространство России. Как это делается, рассказать не могу. Что-то ведёт куда-то, снимаю, снимаю, а потом наступает очень тяжёлый момент монтажа. Знали бы вы, как трудно при монтаже передать те чувства, которые возникали у тебя, когда ты смотрел на эту красоту. Эмоции передать очень трудно. Киноведы говорят обо мне: «Шиллер постоянно снимает один и тот же фильм». А я не обижаюсь и говорю, что и впредь буду делать свой единственный фильм. Со страхом думаю об одном – что однажды может пропасть интерес к жизни.
– Как выбираете темы для фильмов?
– Возьмите «Полёт шмеля» – мы должны были снимать совсем другую картину, о детских дворовых играх, таких как лапта. Поехали по сёлам, но картина не очень складывалась, лапту и много другое надо было организовывать. А в одной деревне этот малыш, который и стал героем картины, лез всё время под ноги, надоедал, я присмотрелся к нему и увидел – вот оно, кино-то, об играх я и в другое время смогу снять, а мальчуган этот через год уже будет другим, не таким интересным, – и мы стали снимать. С опаской ехали сдавать фильм в Министерство культуры – сняли-то не по теме. Обошлось.
– Что нужно сделать для того, чтобы человек выдал такое откровение, как у Вас в фильме «Когда открывается небо»?
– Думаю, многое зависит от того, как ты разговариваешь с человеком. Как-то даже сказал студентам: «Посмотрите, как молодые журналисты берут интервью, сунут микрофон человеку и совершенно его не слушают. И сразу же возникает холодность». Так и у нас – если ведёшь застольную беседу, слушай человека, он это сразу почувствует – и раскроется. В нашей жизни, я заметил, никто не любит слушать, все хотят рассказывать, и у людей есть тоска по тому, чтобы их кто-то выслушал. Так что здесь никакого особого таланта не нужно.
А того, что мой герой «с прибабахом» выдаст такое про небо, я и сам не ожидал. Кто-то, может, и пропустил бы эти слова, как сор, а я такие вещи вылавливаю. Наверное, из-за этого журналисты меня обвиняют в том, что я снимаю игровое документальное кино. Если понадобится, я и актёра приглашу, но материал буду строить по-своему. И в том, и в другом случае будет кино, разницы в эстетике не вижу никакой. Вот прямое документальное кино не люблю, не случайно в 70-х годах даже хотели термин этот убрать. Другое дело – хроника, когда ты должен точно фиксировать события, и чем точнее, тем лучше для будущих зрителей. А я всегда иду от реальных героев, такого, чтобы я сидел дома и препарировал героя, у меня не бывает. И та «рыба», которую заранее складываю в голове, очень часто меняется во время съёмок. Так было с моим любимым фильмом «Вечерний звон», когда люди непроизвольно стали создавать для меня кино. Мне оставалось только их слушать и выхватывать главное. А если режиссёр, сконструировав всё заранее, будет строго следить за тем, чтобы всё шло по плану, мимо него пройдёт интересного в тысячу раз больше.
– Скажите, Ваших героев не сравнивали с шукшинскими чудиками?
– Как-то на фестивале я схватился с одним киноведом: «Вы называете чудиками, явно с негативным оттенком, нормальных людей с оригинальным мышлением и представляете их дураками!» В то время как в этой ситуации дураками становимся мы, «правильные» люди, знающие, как себя вести. То, что подметил в своих героях Шукшин, есть свойство натуры русского человека, который и остроумен, и ироничен, и весел, и грустен, и психануть способен. А как глубок и наивен порой в свои 50 лет, как ребёнок. Свойство гениев, между прочим. Они такие, эти мужики и бабы, и я не могу снимать других. И, между тем, из таких людей состоит мир.
– Вы учились в мастерской игрового кино у Григория Чухрая, чему он учил своих студентов?
– Учёбой это и не назовёшь. Он был прекрасным рассказчиком, рассказывал нам о войне, о том, как делал фильмы, что чувствовал, – да о чём только не рассказывал. И за этими рассказами всегда вставали характеры. Особого преподавания технологии кино – как снимать крупные, общие планы, как это делают сегодня во ВГИКе, – у нас не было, и в то же время режиссёрская работа преподавалась в тончайших деталях. То же самое было в монтажной мастерской у Гордона. Казалось бы, мы должны были заниматься монтажом, читать всю эту книжную муру со сложными терминами. Но как выяснилось, аккуратно делать склейки можно научить любого человека за две недели, настоящий монтаж оказался в другом – в познании мира литературы, музыки, живописи. На первом же занятии педагог попросил нас написать, кто наш любимый писатель, композитор и т. д. Через два года вновь задал нам этот вопрос – наш интеллектуальный рост был очевиден.
А Чухрай был просто чудо. На летнюю практику я попросился на Дальний Восток, всё-таки родился на Сахалине. Задержался там до октября, сделал документальный фильм «Рыбаки». На студенческом фестивале получил за него главный приз. И Чухрай сказал: «Сдавай как диплом, пройдёт». И благодаря ему фильм действительно прошёл.
– «Воробей» – второй игровой фильм в Вашей творческой биографии, как он появился?
– Из жизненных впечатлений. За 40 лет я снял около 60 фильмов, из них только два игровых, первый – в 1971 году. Ещё в советские времена я объехал весь Советский Союз, был в Арктике и Каракумах, часто бываю в новосибирских сёлах. Многое повидал, и разных историй у меня в голове и в столе скопилось немало. Пишу рассказы. По одному из них я и снял фильм «Воробей». О мальчишке, совершившем взрослый поступок, о российском Гекльберри Финне.
– О чём, считаете, сейчас надо снимать кино?
– Надо искать человеческое в человеке. Сами видите, ТВ делает всё наоборот. Думаю, поэтому мы стали стесняться быть добрыми. У меня в двухстах километрах от Новосибирска есть домик в деревне. Рядом с моим домом клуб, в котором вечерами отдыхают дети. Стоит мат-перемат. А девчонки 15–16-летние, смотрю, то и дело бегают к колонке с водой и обратно. Зачем бы, думаю. А потом узнаю, что они там спирт водой разбавляли. На следующий день увидел этих ребят – нормально разговаривают. А один таким умным оказался, с такими мыслями интересными. Вижу, что мечта-то у него совсем о другой жизни, но он вынужден быть таким, так как находится в стае. И мы, взрослые, сегодня все находимся в стае. Так что главная задача кинематографистов – показать, как всё обстоит на самом деле. А на самом деле добрых людей на белом свете гораздо больше.
Вот и после фильма «Воробей» журналисты обвиняли меня на пресс-конференции, мол, легенду сняли, ни одного пьяницы в деревне, никто не матерится. У нас же как принято показывать реальную жизнь, особенно в игровых картинах? Даже термин придумали – «реалити». Пьяный мужик уснул у мусорки – вот это да, всевозможные подглядывания в замочную скважину тоже годятся. А за передачу «Дом–2», которая наносит молодёжи куда больший вред, чем нанёс бы фашистский полк, считаю, надо судить. Дети смотрят её, начинают подражать и нравственно разлагаются. То, что показывают там, противопоказано человеческой душе. И дело вновь в деньгах – лишь бы заработать, а то, что рядом идёт другая жизнь, никого не волнует.
В социуме идёт наступление на всё человеческое. Как будто какая-то плесень разрастается, уничтожая всё настоящее, и в людей входит бесовство. Деревенский старик рассказывал, как на него набросился с палкой парень, живущий у него на квартире. А протрезвев, просил прощения: «Прости, дядя Вася, мы напились, и непонятно откуда такая злость взялась…» Нет, мы в 60-е годы, несмотря на всю нашу несвободу, были счастливее нынешних ребят.
– Над чем работаете сейчас?
– Монтирую картину о сёлах Новосибирской области. Что я ещё могу снимать, это моя тема.