Андрюшу Тарковского крестили в сельской церкви в 1932 году, вскоре после его появления на свет. Завражье, Юрьевец – завораживающая панорама Русской Ивановской земли: великая Волга, неоглядные дали, живописные пейзажи, взгорки, храмы, леса… В подобных колыбелях сказочной русской природы рождаются гении: Ломоносовские Холмогоры, Пушкинское Михайловское, Лермонтовские Тарханы, Есенинская Рязаньщина, Шукшинские алтайские Сростки… Здесь чудо-младенец сделал первые вдох, вместилище души наполнил Светом и наречённый Андреем, начал жить. Завражье, Юрьевец – начало осознавания себя, ощущение своей бессмертной души. Здесь мама пела ночью длинной… Вязкой черёмухой он пачкал рот… Шлёпал босыми ножками по влажной, тёплой, глинястой земле… Смотрел на потрескивающие в дымящемся самоваре шишки… Слушал трели соловья… Навсегда врезалась в память сожжённая свинья… Отнятые мальчишками лыжи… Бодающийся баран…
Спустя 30 лет Андрей приехал в Юрьевец на выбор натуры для фильма “Зеркало”. Здесь многое изменилось и выглядело иначе, чем в далёком детстве.
Андрей Тарковский: “Не надо было ездить в Юрьевец, где я не был 30 лет. Пусть бы он остался в моей памяти прекрасной, счастливой страной, родиной моего детства… не следует возвращаться на развалины… Как пусто в душе! Как грустно! Вот я потерял ещё одну иллюзию. Может быть самую важную для сохранения в душе мира и покоя”.
Имена даются не случайно. Андреем назвали в честь Андрея Первозванного. Он снял фильм «Андрей Рублёв», впервые предъявив миру экран, как окно в горний мир, как икону, сотворив кино, как молитву. Ведущие кинематографисты планеты признают Тарковского режиссёром №1. Пред Андреем Тарковским склоняли голову Феллини, Антониони, Вайда, Ангелопулос, Бертолуччи, Брессон… «Для того чтобы понять, что такое режиссура, я тысячу раз прокручивал на монтажном столе «Андрея Рублёва», — признался мне Эмир Кустурица. Ингмар Бергман, один из самых почитаемых Тарковским режиссёров писал, что в воспроизведении внутреннего мира человека, «наибольшей величиной» был русский режиссёр Андрей Тарковский, впитавший в себя культуру и традиции своей родной земли. «Открытие первых фильмов Тарковского было для меня чудом. Я вдруг очутился перед дверью в комнату, от которой до тех пор я не имел ключа. Комнату, в которую я лишь мечтал проникнуть, а он двигался там совершенно легко… он смог выразить то, о чём я всегда мечтал говорить, но не знал как… Тарковский для меня самый великий, ибо он принёс в кино новый, особый язык, который позволяет ему схватить жизнь как видение, как сновидение».
Великий Эсхил первым в мировой культуре, в трагедиях своих начал свидетельствовать о Боге, возводя к Нему душу своих читателей и зрителей. На смену пришли Софокл и Эврипид, запустившие обратный процесс – низведение Бога до человека. «Какие там – Боги..? Мы сами – Боги..! А Боги бывают похлеще нас, смертных..!» Вместе с низведением образа Божьего началось угасание цивилизации.
Подобно Эсхилу, русский режиссёр Андрей Тарковский, во второй половине XX века, первым в мировом кинематографе начал возводить души зрителей к Богу, доступным только ему кинематографическим языком. Именно поэтому Андрея Тарковского можно назвать Андреем первозванным не только русского, но и мирового кинематографа.
Никто до Тарковского, включая почитаемых им Бергмана, Бунюэля, Брессона, Фелинни, живших в Европейских странах, где можно было свободно верить и говорить о Боге, так не говорили о самом сокровенном. О непостижимом Создателе и Божьем Промысле заговорил именно русский кинорежиссёр Андрей Тарковский, рождённый в «безбожной России». Андрей Тарковский – подлинно Русский, христианский художник. Он прошёл свой крестный путь пророка абсолютно осознано, признаваясь: «Как и человек в круге Леонардо да Винчи, я распят в круговороте своей жизни». Всю жизнь он стремился к Истине, к Создателю и творчеством своим содействовал исполнению Промысла Божьего о себе и о России. Живя в атеистической стране, никогда не говорил своим близким и друзьям: «Я верю в Бога», но в фильмах своих неизменно исполнял волю Создателя. Иногда казалось, что Андрей находится в прямом контакте с Ним. Словно между Тарковским и Создателем существовал незримый мост. Именно этот незримый, но ощутимый контакт с Высшим поразил меня, четырнадцатилетнего подростка при первой же встрече с ним.
Вспоминаю два предварительных контакта с Тарковским, случившихся ещё до нашего официального знакомства. Первый – когда он заглянул во вгиковское тон-ателье к своему другу Андрону Кончаловскому, завершавшему работу над курсовым фильмом «Мальчик и голубь». Понаблюдал, как я, тринадцатилетний мальчик, работаю у микрофона. Второй – на просмотре нашей короткометражки, которую Кончаловский показывал своим друзьям. Молодая пара – Андрей и его жена Ирина сидели в зале через два ряда предо мною. Ирина то и дело оборачивалась, внимательно разглядывала меня. Когда она обернулась в очередной раз, я спросил молодую незнакомку:
— Что Вы на меня так смотрите?
— Ты мне понравился, — улыбнувшись, сказала Ирина.
— Вы мне тоже, — ответил я.
Андрея, молча сидевшего рядом с Ириной, я тогда вообще не принял во внимание. А они оба, оказывается, пришли посмотреть мою работу в фильме Кончаловского, чтобы решить вопрос – браться ли Тарковскому за предложенную ему на Мосфильме постановку «Иванова детства». Возможно после этого просмотра «худсовет семьи Тарковских» решил: Иван – есть, фильму быть. О своей уверенности во мне Андрей никогда мне не говорил. Спустя десятилетия я прочёл об этом в его книге.
Андрей Тарковский: «…Смета была слишком сжатая. Можно было согласиться на работу при наличии другого рода гарантий. И такими гарантиями оказались – Коля Бурляев, оператор Вадим Юсов, композитор Вячеслав Овчинников, художник Евгений Черняев…»
Я принял Андрея в сердце с первого взгляда и на всю жизнь. С чувством сердечного родства, вероятно, встречу его и в ином мире. А пока живу, поминаю его ежедневно в утренних молитвах. При первой же встрече с Андреем, я неосознанно, душою потянулся к нему, почувствовал, что это особый, ни на кого не похожий, человек. Ныне с уверенностью можно сказать – Божий человек, созданный по образу и подобию Божьему, человек, познавший откровения, прикоснувшийся к Истине. Позже, по истечении земного бытия Андрея, я начал получать подтверждения своим предчувствиям, читать то, что сам он говорил и писал.
Андрей Тарковский «…Идею бесконечности выразить словами невозможно. А искусство даёт эту возможность, оно делает эту бесконечность ощутимой… Искусство предстаёт как откровение, как мгновенное и страстное желание интуитивного постижения всех вкупе закономерностей мира – его красоты и безобразия, его человечности и жестокости, его бесконечности и ограниченности… Образ – это впечатление от истины, на которую нам было дозволено взглянуть своими слепыми глазами…»
Эти слова Андрея – свидетельство того, что Создатель «дозволил» Тарковскому взглянуть на Истину. Я, отрок, почувствовал это душой и принял Андрея в сердце. О незримом контакте с горним миром свидетельствовала, поразившая меня способность Андрея жить одновременно в двух параллельных измерениях: отключение от реальности, устремлённость в высшие духовные сферы, незримый контакт-мост с Создателем, чью руку он всегда ощущал «на затылке своём».
Андрей Тарковский: «Образным мышлением художника движет энергия откровения. Это какие-то внезапные озарения, точно пелена спадает с глаз! Но не по отношению к частностям, а к общему и бесконечному, к тому, что в сознании не укладывается… Эти поэтические откровения, самоценные и вечные, — свидетельства того, что человек способен осознать и выразить своё понимание Того, чьим образом и подобием он является…
Об этом же говорил Лермонтов: «Есть чувство правды в сердце человек, Святое Вечности зерно: Пространство без границ, теченье века объемлет в краткий миг оно». Тарковский, как и Лермонтов, обладал способностью охватывать в краткий миг и «пространство без границ и теченье века».
Андрей Тарковский человек не только земной, но и небесный. Он внимательно вглядывался в окружаемый его земной мир и устремлялся в Небеса.
Андрей Тарковский: “Сегодня вечером посмотрел на небо и увидел звёзды… У меня возникло такое чувство, что я их вижу впервые. Я был потрясён. Звёзды произвели на меня ошеломляющее впечатление… Мне тесно, моей душе тесно во мне; мне нужно другое вместилище… Самые невероятные открытия ждут человека в сфере Времени. Мы меньше всего знаем о времени… Настоящего не существует – есть только прошлое и будущее и, практически равное нулю во времени, состояние, связанное в человеке с волеизъявлением, с действием, которое, пропуская будущее через себя, оставляет после себя прошлое. Доказательство бессмертия души – есть её существование. Все умирают, скажут мне. Нет: всё изменяется, и это изменение мы называем смертью, но ничего не исчезает. Сущность всякого существа остаётся. Сущность души есть самосознание. Душа может измениться со смертью, но самосознание, то есть душа, не умрёт…
Первая встреча с Тарковским — любовь с первого взгляда. Красивый, сильный, твердо знающий, чего он хочет, элегантный, строгий и добрый, снимающий напряжение метким юмором. Абсолютный центр всего коллектива, пользующийся всеобщим уважением. Тарковский показался мне очень солидным и взрослым, благодаря своей внутренней, духовной мощи. А был он всего на четырнадцать лет старше меня: ему только что исполнилось 29 лет. Такого количества кинопроб у меня больше не было ни никогда. Тарковский пробовал меня в различных сценах с различными партнерами. Уже на пробах он объявил, что в картине у меня самая трудная сцена — «игра в войну».
— У Андрона ты плакал от лука… Здесь должен будешь заплакать по-настоящему, прямо перед камерой…
Съемки «Иванова детства» мы начали в кино-экспедиции под Киевом, в городе Каневе. Жили в современной гостинице на высоком берегу Днепра, продуваемой в осенние ненастья всеми ветрами. Как часто водится в кино в первый съемочный день снимали заключительные кадры фильма: «последний сон Ивана», игру с детьми в прятки подле вкопанного в песчаную днепровскую косу уродливого черного обгорелого дерева. Работа началась с легкой сцены в теплый солнечный осенний день. И режиссер, и вся труппа трудились в купальных костюмах. Каждый, улучив свободное мгновение, с наслаждением плескался в ласковом Днепре. С юмором, весело, легко отсняли за день довольно большой метраж, в том числе сцену с матерью Ивана, роль которой исполняла нежная Ирина Тарковская, жена режиссера. Медленно, как во сне, льющаяся на распластанную на песке фигуру, выплеснутая вода, Тарковский сам зачерпывал из Днепра ведром воду, командовал оператору В.И.Юсову: «Мотор», — и с удовольствием, «худо¬жест¬венно», окатывал жену водой, сопровождая этот важный процесс своими неизменными шутками, веселящими группу. Так же легко и радостно мы проработали всю, физически нелегкую картину. Никто из нас не подозревал, что наша картина будет увенчана десятками международных наград, станет киноклассикой, войдет в историю мирового кинематографа. Вряд ли сам Тарковский предчувствовал грядущую судьбу своего первого фильма? Так же радостно мы проводили свободное время. Андрон Кончаловский привозил из Москвы новые песни друзей: Гены Шпаликова и Володи Высоцкого, известного тогда лишь узкому кругу приятелей. В уютном номере Тарковских, при свечах, допоздна звучали озорные песни: «Ах, утону ль я в Западной Двине…», «У лошади была грудная жаба…», «Что за жизнь с пиротехником…», «Там конфеты мятные, птичье молоко…», «А тот, кто раньше с нею был…». Ласковая жена Ирина, умиротворенный, весёлый Андрей… Андрон и Андрей пели по очереди, дуэтом, озорно, с наслаждением. Им подпевали остальные: «…Из бизона я сошью себе штаны. Мне штаны для путешествия нужны…»
Утром вся группа во главе с режиссером загружалась в старенький пузатый автобус, который, притормаживая, сползал с Тарасовой горы и вез нас на различные точки близлежащей натуры, выбранной Тарковским и Юсовым. Почти каждое утро в автобусе, глядя на меня, Андрей говорил:
— Ты худеть-то собираешься? Во, будку отрастил… Разве скажешь, что мальчик из концлагеря?.. Пожалуйста, кормите его поменьше, — умолял он мою маму.
Потом на протяжении всего дня шла напряженная работа. Режиссер требовал абсолютной собранности, настроенности на каждый кадр, полной самоотдачи. Он показывал мне, как бы он произнес тот или иной текст, не позволял фальшивить, шлифовал интонации, пластический рисунок поведения в кадре. Редко хвалил за результат. Когда был мною доволен, улыбался и говорил: «Это – сыр»! «Молодец, старичок»! «Отличник»! «То – что доктор прописал!» И я был на седьмом небе. Я любил своего режиссера преданной детской любовью, можно сказать, боготворил, как старшего брата, как идеал сильного, красивого, мудрого, остроумного, всемогущего человека.
Между ним и окружающими сохранялась некая дистанция, хотя в нём не было высокомерия. Он был лёгок и контактен, находил общий язык с любым членом группы. В нём ощущалась громадная амплитуда эмоциональных колебаний, психическая подвижность, многогранность Богом одаренного человека. Отдельные грани его натуры были подчас жестки, остры, могли ранить ближнего. Его мировоззренческая независимость, бескомпромиссность, безоглядная уверенность в своей правоте подчас воспринимались окружающими как крайняя степень эгоцентризма. Он безжалостно ниспровергал общепринятые художественные авторитеты, критиковал то, что считалось достижениями искусства. Казалось, ничто не удовлетворяло его в современном советском кинематографе.
Андрей Тарковский: «Без культуры общество дичает. Бог весть до чего дойдёт всё это! Никогда раньше невежество не достигало такого чудовищного уровня. Отказ от духовного способен породить лишь чудовищ. Сейчас, как никогда, следует отстаивать всё то, что имеет к духовному хоть какое-то отношение! Как быстро человек отказывается от бессмертия, неужели действительно органическое состояние его – скотское? Удержать стабильность нравственно высокого уровня значительно труднее, чем прозябать в ничтожестве… Несмотря на то, что в душе каждого живёт Бог, способность аккомулировать вечное и доброе, в совокупности своей человеки могут только разрушать. Ибо объединились они не вокруг Идеала, а во имя материальной идеи. Как ничтожны, жалки и беззащитны люди, когда они думают о «хлебе» и только о «хлебе», не понимая, что этот образ мыслей приведёт их к смерти…»
Помню положительные суждения Андрея лишь о фильмах советских режиссёрах Довженко и Барнета. В европейском кино он признавал Бергмана, Феллини, Брессона, Бунюэля и Виго.
Тарковский с самого начала, с кинопроб начал морально подготавливать меня к «самой трудной сцене в фильме» — «игре в войну». Тарковский рассказал мне, что Жан Габен, вживаясь в роль, иногда даже живет в декорации. Жить в декорации я не мог, но в долгожданный день съемки «игры в войну» пришел в павильон за несколько часов до всей группы. Настраиваясь на предстоящую сцену, оделся, загримировался, стараясь ни с кем не вступать в контакт. Бегал по пустой декорации, «накачивал» состояние. И вот уже все готово к съемке, ждут только меня… Чувствую это и прихожу ужас, потому что плакать мне не хочется совершенно. Злюсь на себя. Обессиленный мечусь по декорации. Нахожусь на грани потери сознания, истерики…, но «сухой», бесслезной… Андрей издали наблюдает за моими действиями. И вот, когда струна натянулась до предела, он внезапно направился ко мне и… начал утешать: «Коленька, миленький, да что ж ты так мучаешься? Ну, хочешь, я отменю эту съемку? Бедный ты мой…»
От его утешения, от благодарности к нему и жалости к себе, слезы потекли сами собой. Тонкий психолог Андрей Тарковский добился своей цели, подвёл меня к камере и снял сцену.
1961 год.
«Иваново детство»
Первый опыт в большой режиссуре. Доказательство самому себе и окружающему миру, что он – Андрей Тарковский, недаром выбрал профессию кинорежиссёра. Позднее он признавался, что лишь завершив «Иваново детство» он понял, что такое режиссура. Этот первый, почти «заказной» фильм о мальчике-разведчике, как и подобает истинному режиссёру, он переплавил в сказание о самом себе, мальчишке времён Великой Отечественной войны. Ведь Андрею во время войны было столько же лет, сколько маленькому разведчику Ивану. Он, Андрюша Тарковский, патриот своей страны, попади он в подобные обстоятельства, мог прожить столь же недолгую жизнь и тоже принести себя в жертву.
В сжатые сроки Тарковский отснял то, что хотел и – одержал полную победу, причём с экономией средств. Драгоценное время создания «Иванова детства» истекло. Мы стали видеться лишь на премьерах фильма, пожиная лавры зрительского признания. Осенью 1962 года «Иваново детство» и его создатель были посланы на международный кинофестиваль в Венецию. Спустя несколько дней после отъезда Тарковского в Италию, проходя по улице, я остановился у газетного стенда. Под фотографией, запечатлевшей счастливых, элегантных в черных смокингах с бабочками Андрона Кончаловского, получившего главную награду за лучший короткометражный фильм «Мальчик и голубь» и Андрея Тарковского, прижимавших к груди своих Венецианских львов. Под фотографией – эффектная надпись: «Венецианские львы едут в Москву». Так начиналось всемирное признание «Иванова детства», что не облегчило дальнейшей судьбы его создателя. Возвратившись из Венеции, Андрей поздравил меня с успехом: «Итальянские газеты называли тебя именинником фестиваля. Два «льва»!.. Можешь зверинец открывать». Спустя четверть века, актриса Валентина Малявина рассказала мне, что когда на закрытии фестиваля, в Венеции объявили о победе фильма, Андрей, перед выходом на сцену поцеловал мою фотографию… Как жаль, что о подлинных проявлениях сердечности ближних мы узнаем иногда слишком поздно. Тогда, осенью 1962 года, мой любимый Андрей с присущей ему сдержанностью, в общих чертах описал венецианские новости, и… мы простились почти на два года.
Из Италии Андрей тайно вывез запретную в нашей стране Библию. Он в вслух читал жене Ирине Священное Писание. Вместе они начали постигать Божественные откровения.
Андрей Тарковский: «Что я должен делать если я прочёл Откровение? Совершенно ясно, что я уже не могу быть прежним не просто потому, что изменился, а потому что мне было сказано: зная то, что я узнал, я обязан измениться…» «Прочёл книгу Иова. Господи! Прости меня грешного… «Господи! Владыка живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми, дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне…»
1965 год.
«Андрей Рублёв».
В 1964 году, когда мне казалось, что Тарковский уже совсем забыл обо мне, раздался телефонный звонок: ассистент режиссера фильма «Андрей Рублев» сообщила, что Андрей Арсеньевич написал для вас роль в своём новом фильме и хочет, чтобы вы сыграли ученика Андрея Рублёва – Фому. Счастливый от того, что мой любимый Андрей не забыл меня и вновь призывает, я проглотил сценарий на едином дыхании. Предлагаемый мне Фома не понравился совершенно, проскользнул мимо глаз бледной тенью, не затронув сердца. Зато последняя новелла «Колокол» ошеломила простотой и мощью финального аккорда, гимном непобедимой духовной мощи России. Образ литейщика колоколов Бориски, всколыхнул мою душу, вышел для меня на первый план, затмив все остальное. Вот бы кого сыграть! Но Тарковский целенаправленно ориентировал меня на Фому. Я через силу и думаю, что бледно, попробывался на «бледного Фому» и, наконец, решился заговорить с Андреем о Бориске.
— Нет, — категорически отрезал Тарковский, — ты молод для этой роли. Бориску будет играть взрослый, тридцатилетний поэт Чудаков.
— Может интереснее, если колокол по интуиции отольет юный отрок…
— Ты ничего не понимаешь, — отрубил Тарковский. — Тебе, что, не нравится Фома..?
Разве мог я сказать «не нравится» и обрубить контакт с любимым режиссёром?
На этом, тогда на кинопробе и закончился наш разговор. Но я не сдавался, искал пути переубедить Тарковского. Не послушал меня, может быть, послушает других. Попросил оператора Юсова замолвить словечко. Тот замолвил, но получил отпор. Попросил своего друга, консультанта фильма Савву Ямщикова. Друг выбрал оригинальный способ, предложил Андрею пари на ящик шампанского, что на Бориску он утвердит меня. Они поспорили и Тарковский был вынужден потратить время на мою кинопробу… В процессе этой пробы Тарковский на глазах менял своё отношение к идее омоложения Бориски, становился все более заинтересованным, увлеченным и, в конце концов, Савва выиграл пари, а я получил заветную роль.
В один из моих приездов в кино-экспедицию «Рублева» во Владимир Анатолий Солоницын сказал мне, что «с Андреем Арсеньевичем беда…». Анатолий, как и я, преданно любил Тарковского, близко к сердцу принимал все происходящее с ним.
Впрочем, эта «беда» была настолько очевидны, что сразу же бросилась мне в глаза, едва я переступил порог номера Тарковского. Хозяин выглядел осунувшимся, нервным, раздраженным и одновременно растерянным. Нельзя было не отметить и то, с каким гордым видом, блеском в глазах и улыбкой ходила по его номеру ассистентка по реквизиту. Подчеркнуто вежливые и вместе с тем игриво-уверенные интонации ее голоса говорили о многом.
Вечером мы ужинали вдвоём с Андреем в безлюдном ресторане гостиницы «Владимир». Тарковский был сам не свой, таким я его никогда прежде не видел. Он был в смятении, в крайней степени внутреннего беспокойства и раздражения. Он напоминал кролика, увлекаемого в пасть удава. Он заказал большой графин водки и на моих глазах, целенаправленно напился. По мере возрастания степени опьянения ярость его усиливалась. Он поносил неизвестную особу последними словами. Наконец, с криком: «Сука!..» — саданул кулаком по столу, расколол тарелку, глубоко порезал ладонь. Кровь полилась на скатерть. Перевязав рану, я подхватил Андрея и отвел в его номер, где он был взят под опеку услужливой ассистенткой.
В эти дни личная жизнь Тарковского ломалась, круто менялась. Многие его близкие тяжело переносили этот слом. Считали, что с ним, как с ребенком, разыгрывают дурную шутку, что это ненадолго, что он прозреет. Надеялись, что скоро во Владимир приедет Ирина и всё будет как прежде. Но «как прежде» не стало. Судьба распорядилась иначе… Андрея уводили от тех, кто его по-настоящему любил. От близких и друзей. Даже свою мать и сестру, живя с ними в одном городе, он не видел около трёх лет,
Мне казалось, что Тарковский совершенно не работает со мной, не объясняет, не репетирует, довольствуясь тем, что «само собой» получается перед камерой. Однажды, когда мне предстояла сложная сцена, Андрей, словно ребёнок, баловался с детской резиновой клизмой, приспособленной операторами для выдувания из камеры соринок. Он вдувал шипящую струю в уши актёров, ассистентов и хохотал. Я попробовал прервать это баловство:
— Кончай смешить!.. Помоги мне.., скажи что-нибудь… Поработай со мной…
Продолжая баловаться, Андрей во всеуслышание, для меня и для группы сказал:
— А ты знаешь, что Рэне Клер ответил журналисту, который его спросил: «как вы работаете с актерами?» Он сказал: «Я с ними не работаю. Я им плачу деньги». Ты артист..? Тебе платят твои сто рублей… Вот и давай, играй…
Однако прекратив баловство, Андрей подошел ко мне и тихо, на ухо, как когда-то на «Ивановом детстве», начал что-то шептать, помогая войти в нужное состояние.
Он с увлечением, с азартом рассказывал о своих придумках:
— Князь рубанёт саблей, человек упадет… И вот отсюда, из шеи у него будет пульсировать кровь… Я придумал, как это снять… Это будет сыр… рокфор! Слова «сыр, рокфор» обозначали у Андрея высшую степень качества.
Поздняя осень, время первых заморозков. Тарковского и всю группу утеплили овчинными полушубками. Я в лаптях, полотняной рубахе и портах. Режиссер командует: «Мотор, начали!» Под ледянящем, проливным дождем, полосующим по кадру несколькими брансбойтами, понуро иду вдоль обрыва, поддеваю ногой камень. Вместе с камнем с обрыва падает, как задмано, и мой лапоть. Пытаюсь достать его, но оступается и лечу с обрыва вниз. Снимали, естественно, без репетиции. Прямо в дубле, своей шкурой пересчитал все бугорки, камни, корни, пни, пролетел сквозь огромный куст. В глазах темно от боли и холода, из рукава сочится кровь, но надо доиграть сцену – пока Тарковский не крикнет «стоп», барахтаться в грязи и радостно кричать: «Глина!!! Нашёл!!!»
Наконец режиссер кричит: «Стоп!… Коленька, сыр! Рокфор!… Милый.., еще дубль». Холодно, больно, грязно, мокро. Об отказе не может быть и речи. Дубль — значит дубль. Хоть умри. Но тут оказалось, что костюмеры оставили на базе второй комплект моей одежды. Стаскивают с меня глиняную рубаху и портки, прополаскивают тут же в речке, отжимают, подогревают на осветительном приборе, снова облачают в дымящиеся одежды, бросают сверху канат, вытягивают на исходную позицию. Подходит виноватый Андрей:
— Ну, как ты, живой?.. Еще разок сможешь?
— Конечно, смогу, — отвечаю я бодро.
В коем-то веке, Тарковский просит столь умоляюще… Взоры всей группы обращены на меня… Невольно почувствуешь себя героем. И вот – ещё дубль, ещё, ещё…
После съемки в протопленной избе, Анатолий Солоницын подсчитывал ранения на моем теле: их было более двадцати пяти. Андрей Тарковский лично готов был мыть мне ноги, обтирать спиртом… Да, лишь ради того, чтобы увидеть дорогого Андрея таким нежным, добрым, заботливым, стоило пострадать. Как было тепло в тот вечер в этой избе, среди дорогих моему сердцу людей. Уверен, скажи тогда Андрей: «Старичок, нужно еще разок…» Я не раздумывая напялил бы своё грязное, мокрое тряпьё и вновь полетел с обрыва.
После «Рублева» наши отношения значительно окрепли, может быть потому, что прошли испытание временем. Да и я уже был не ребенок – 19 лет. Мы незаметно перешли на «ты». Андрей неизменно приглашал меня на все премьеры нашего фильма. Я бывал у него в гостях, мы встречались в застольях у наших общих друзей, на выставках древнерусской живописи у Саввы Ямщикова…
Каждую новую встречу с Андреем я принимал как подарок судьбы и записывал в свой дневник: «7 февраля 1967 года. Вчера на Мосфильме встретил Андрея. Он был уставший, да и я больной. Я сказал, что хочу с ним поговорить, он с радостью согласился. Отправились в творческий буфет, взяли пива. Я сказал Андрею, что он должен работать со мной, снимать меня. Он принял это хорошо.
— Если дадут поставить «Подростка», главная роль — твоя… А по¬том, может быть, и «Идиота» удастся пробить, князя Мышкина…
Пригласил Андрея к себе домой, на часок. Этот «часок» длился с двенадцати до ночи. Андрей много говорил о том, что «художник должен быть нищим»… Говорил обо мне, о том, чтобы я с ним всегда советовался, что я ему очень дорог… Говорил, что сейчас он хочет снимать фильм о матери… Сказал, что «уровень современного кинематографа настолько низок не только у нас, но и в мире, что подняться над ним не составит никакого труда. Говорил, что «стоит только уразуметь», что ты из всего этого скопища «профессионалов» самый одаренный; почувствовать это, и ты будешь делать большие вещи…
— А я знаю, кто я такой. И ты это знай! — сказал Андрей.
Заканчивали мы на окраине города, в однокомнатной квартирке Саввы Ямщикова. Стояли с Андреем на балконе, курили, молчали… Видя его душевное состояние, я не решался заговорить первым. Вдруг он сказал: «Ты мне самый дорогой, самый близкий человек». Спустя несколько минут он вновь произнёс те же слова. Это было впервые за всю историю наших отношений, неожиданно и дорого для меня. Когда мы ехали в такси, голова спящего Андрея покоилась на моих коленях. Я смотрел на пробивающимися кое-где седые волосы и думал: «Какой же ты стал старый, Андрей… Скоро тебе — 35!»
19 февраля 1969 года
Состоялась премьера «Андрея Рублева» в Доме кино. После почти трех лет лежания на полке фильм предстал перед ошеломлённой московской публикой. Видел картину в четвертый раз. Теперь фильм мне понравился меньше и от себя я не был в восторге. После картины — банкет в складчину. Сидели с Саввой далеко от Андрея. Предложил тост за Тарковского; крикнул через весь зал: «Андрей…» Он тут же оглянулся и встал. «За тебя!» — весь наш стол поднялся, мы крикнули «ура!». Через пять минут Андрей встал и, сложив руки рупором, крикнул: «Пьем за Толю Солоницына и Колю Бурляева!» Потом я подошёл к столу Андрея и там произнес тост за него. В завершении сказал Андрею: «А теперь прощай еще года на два…»
29 марта 1969 года
«Сегодня возвратились из Ленинграда, куда ездили с Андреем и Т.Г. Огородниковой на премьеру «Рублева». Утром перед вылетом в Ленинград заехал за Андреем. Он еще делал зарядку — «тянул резину». Я с радостью отметил тот факт, что тело он держит в хорошем, здоровом состоянии и не расслабляется от неудач. Накануне мы говорили с ним у него же дома. Я читал ему свои стихи, он мне свои… Говорили обо мне, о нем, о наших отношениях друг к другу. Я сказал ему, что актерство меня не удовлетворяет, что хочу стать режиссером. Он стал отговаривать: «Ты прекрасный актер и занимайся своим делом, а какой ты режиссер, это еще не известно. Да и потом, это не так просто… Я положил на это жизнь, сделал две картины, еще сделаю две… и все!.. И я это понимаю. Я шел на это…» Я надел у Андрея его пиджак, поскольку мой совсем стал плох. Несколько раз Андрей ставил одну и ту же вещь «Битлз» — «Желтую подводную лодку» — и то и дело с удовольствием подпевал:
—Та-та, та-та, yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…
В Ленинграде поселили в «Европейской». В Доме кино нашу картину представлял Козинцев. И в 17, и в 21 час залы были полны, столь же полным был успех. Люди, выходившие из зала, поздравляли нас, говорили много хороших слов. После просмотра я обнял Андрея и сказал, что «на пятый раз я понял, что ты сделал гениальный фильм». Многие лица, проплывавшие мимо посматривали на нас в состоянии душевного потрясения. Не решаясь подойти, смотрели издали молча, взволнованно.
10 ноября 1969 года
Вчера с Юлием Файтом были у Андрея, с которым не виделся семь месяцев. Посидели за ужином, шутками, гитарой и разговорами до двух часов ночи. Могу петь песни свои кому угодно, но только не Андрею: зажимаюсь, чувствую убожество мысли, собственную бездарность. Андрей поинтересовался: «Почему ты такой грустный… подавленный?» Я рассказал ему о своей личной драме. Он начал поднимать мне настроение, шутить, поминать теорию Артура Макарова об отношении к женщине по принципу «Кто тебя отвязал? Иди, ляг на место!» Андрей почти такой же, как и прежде, разве что более худой и в глазах больше тоски.
Решив поступить на режиссерский факультет, я позвонил Андрею и попросил его дать мне характеристику. Он с готовностью согласился, пригласил меня к себе. Когда я переступил порог его дома, необыкновенно лестная характеристика уже была готова. Протянув мне бумагу, Андрей сказал:
— Зачем ты это делаешь? Режиссура – это Голгофа. Зачем тебе этот крест? Ты же видишь, что они делают со мной… Ты — артист и оставайся артистом. Дольше проживешь…
Долго в тот день мы сидели у него на кухне, говорили, говорили и никак не могли проститься. И снова Андрей читал стихи, погружал меня в сложный, ни на кого не похожий поэтический мир своего отца и сам удивлялся тому, что читал словно открытию. Говорил, что непременно использует это в своей картине.
Создавая «Рублёва» Тарковский превращался в духовного исполина, разрывающего оковы, в стране лилипутов. День за днём он совершал победу над собой, изживающим в себе страх тоталитарного бытия, прорывался к Идеалу, к абсолютной воле и свободе творца, совершал вневременной, генно-исторический подвиг Русского Художника. Через описание Русского средневековья и жизни иконописца Андрея Рублёва, он говорил о себе, о своём кровоточащем бытии.
Андрей Тарковский: «…Я был одним из тех, кто пытался, может быть бессознательно, осуществить эту связь между прошлым России и её будущим. Для меня отсутствие этой связи было бы просто роковым. Я бы не смог существовать… На примере Рублёва мне хотелось исследовать вопрос психологии творчества.., душевное состояние и гражданские чувства художника, создающего духовные ценности непреходящего значения. Этот фильм должен был рассказать о том, как народная тоска по братству в эпоху диких междоусобиц и татарского ига родила гениальную Троицу, то есть идеал братства, любви и тихой святости…»
* * *
Я всегда чувствовал и убеждённо говорил о том, что Андрей был человеком верующим, но не мог ничем подтвердить свои слова, ведь никогда мы с ним о вере, о Боге, о Христе не говорили. В годы атеистического безвременья говорить об этом было не принято. Позднее, когда Андрея уже не было в живых, я прочитал в его дневнике долгожданное подтверждение моей убеждённости, молитву Андрея, обращённую к Создателю: «Боже! Чувствую приближение Твоё, чувствую руку Твою на затылке моём, потому что хочу видеть Твой мир – каким Ты его создал, и людей Твоих, какими Ты стараешься сделать их. Люблю Тебя, Господи, и ничего не хочу от тебя больше… Принимаю всё Твоё, и только тяжесть злобы моей, грехов моих, темнота низменной души моей не дают мне быть достойным рабом Твоим, Господи! Помоги, Господи, и прости!» (10 февраля 1979г.)
Андрей Тарковский «…Культура не может существовать без религии. Это обоюдный процесс, культура сублимируется в религии, а религия – в культуре, иначе культура отомрёт за ненадобностью. Культура и общество нуждаются в духовности.»
Ясно видя все недостатки своей страны, Андрей всегда оставался патриотом России, великой русской культуры, русской духовности. Живя на Западе, отвечая на вопрос, в чём он видит надежду на будущее, Тарковский ответил: «…Только в России… И вообще, что есть надежда? Конец цивилизации может наступить раньше, чем упадёт ядерная бомба. Это произойдёт, когда умрёт последний человек, верящий в Создателя. Цивилизованное общество без духовности – не более чем собрание животных. Это уже конец – закат. В России я вижу больше признаков духовности… Чем благополучнее человек живёт, тем быстрее он превращается в животное… Если общество способно накормить своих людей, оно обязано заботиться и о духовном росте человека. Не хлебом единым… Общество должно заботиться и о духовной жизни своих граждан…» ки…
Тарковский осознавал свою особую роль в Советском и мировом кинематографе, в котором никто, кроме него до такой степени не был раскованным и свободным, словно никакого гнёта цензуры и партийного тоталитаризма лично для него не существовало. Он совершенно осознанно проходил свой крестный жизненный и творческий путь, словно никакого иного пути для себя и не представлял.
Андрей Тарковский: «Роль художника в современном обществе колоссальная. Художник – это совесть общества. Не будет художника – не будет общества. Есть проблема свободы. Что такое свобода? Свобода – это внутренняя духовная свобода. Это не права человека – это разные вещи. Права можно отнять – свободу невозможно…»
Тарковский, безусловно, говорил прежде всего о себе, о своей неповторимой роли в «советской действительности». Ведь именно Тарковский олицетворял собою совесть российского общества во второй половине XX века. Попробуем представить себе тогдашнее общество без Андрея Тарковского. Это было бы уже другое общество, общество без духовного кинематографического лидера, совершавшего свой крестный путь, свой неповторимо свободный полёт в несвободном обществе. Он презирал мелочное стремление Запада, озабоченного отстаиванием пресловутых «прав человека». У Тарковского, не имеющего казалось никаких человеческих прав в своей стране, было невозможно отнять его свободу – свободу Художника. Отнять свободу у Тарковского можно было только вместе с его жизнью.
Андрей Тарковский: «Искусство – это тоска по идеалу… Человеку нужен свет. Искусство даёт ему свет, веру в будущее, перспективу. Проведя человека сквозь, драматические, трагические ситуации, сквозь безнадежность, нужно дать ему выход в покой, в радость, в состояние надежды… Чем больше зла присутствует в мире, тем больше необходимо создавать красоты…»
Тарковский был живым человеком из плоти и крови. Выпивал, курил, пел под гитару весёлые песни, ценил женскую красоту, влюблялся. Его личная жизнь год от года становилась всё сложнее и запутанней. Но для меня он навсегда останется тем солнечным, весёлым, почти беззаботным Андреем, времён «Иванова детства», поющим, в далёком 1961 году, под гитару озорные песни своих друзей Гены Шпаликова и Володи Высоцкого. Нежная, тёплая жена Ирина, его недавняя однокурсница… Их отношения казались мне идеальными, гармоничными. Никаких шероховатостей и конфликтов в их семье я не наблюдал.
Наступила новая для Андрея Тарковского эпоха. Эпоха «Андрея Рублёва» — перелом в творческой и личной жизни. Ирине он тогда сказал, что он устал быть с нею лучше, чем он был на самом деле… Андрея похитили у близких ему людей. Ему обещались неслыханные перспективы в новой личной жизни, в которой он сможет остаться собою и заниматься своим гениальным творчеством, не думая о быте.
Через все свои произведения Андрей Тарковский пронес идею жертвоприношения. Все фильмы Тарковского – одна единая песня его души, переливающаяся из фильма в фильм. В каждом фильме Тарковского прослеживается один и тот же Евангельский сюжет – жертва во имя спасения других. Все его творения – поистине христианские. Всё его творчество – постижение Бога в себе и в окружающем мире.
1972 год.
«Солярис»
Однажды будучи на Мосфильме, узнав, что Тарковский снимает «Солярис» и находится сейчас в павильоне, я ринулся туда – к своим дорогим Андрею, Юсову, Толе Солоницыну, Гринько. Я застал их всех в красивой космической декорации. Андрей встретил меня холодно, едва кивнул головой, смотрел на меня недобрым взглядом. Не ожидая такой встречи, я спросил его:
— Что произошло?
Он так же прямо задал вопрос мне:
— А что ты говорил обо мне в доме у…? — он назвал какое-то имя.
Выяснилось, что я никогда не бывал в этом доме и незнаком с тем человеком.
— Как же ты мог в это поверить?
Инцидент был исчерпан.
Наши встречи стали еще более редкими, случайными. На выставке древнерусской живописи у Саввы Ямщикова, в компании наших общих знакомых, в коридорах Мосфильма. Несколько раз встречал Андрея в мосфильмовском кафе, в компании Анджея Вайды, Беаты Тышкевич, Гены Шпаликова, Ларисы Шепитько, Биби Андерсон…
Тарковский завершил работу над «Солярисом». Вместе с первыми зрителями я смотрел картину в переполненном зале мосфильмовской тон-студии. Картина ошеломила, продержала в своей магической атмосфере от первого до последнего кадра. Мне казалось, что это самый лучший, самый человечный, сердечный фильм космического Тарковского.
Осмелившись в «Андрее Рублёве» говорить о Боге и душе в полный голос, очередное творческое погружение в Непостижимое, было для Тарковского уже естественным шагом. Андрей Тарковский: «…Моё желание сделать «Сталкер» похоже на состояние, в котором я находился до «Соляриса»… Это ощущение, рождающееся из возможности приблизиться к трансцендентному…»
«Очень давно не видел отца. Чем больше я его не вижу, тем становится тоскливее и страшнее иди к нему. У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня. Какие-то мучительные, сложные, не высказанные отношения. Я очень люблю их, но никогда я не чувствовал себя спокойно и на равных правах с ними. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга…У Пушкина вместо свободы были “покой и воля”, а у меня и этого нет. В доме содом, шум, вечная уборка, крики, беготя. Работать очень трудно. А думать невозможно. Я, наверное, эгоист. Но ужасно люблю и мать и отца, и Марину, и Сеньку. Но на меня находит столбняк, и я не могу выразить своих чувств. Любовь моя, какая-то недеятельная. Я хочу только, наверное, чтобы меня оставили в покое, даже забыли. Я не хочу расчитывать на их любовь и ничего от них не требую, кроме свободы. А свободы-то и нет, и не будет… Я не святой и не ангел. А эгоист, который больше всего боится страданий тех, кого любит… Мой один из самых главных недостатков – нетерпимость. Постораться преодолеть. Но если я действительно так считаю, то он должен сам рассосаться. Отвалиться, как струп. Нетерпимость меня разрушает… Трение духа о реальность… Я знаю, что далёк от совершенства, даже более того, — что я погряз в грехах и несовершенстве, я не знаю как бороться со своим ничтожеством. Я затрудняюсь определить свою дальнейшую жизнь, я слишком запутан теперешней жизнью своей. Я знаю лишь одно – что так жить, как я жил до сих пор, работая ничтожно мало, испытывая бесконечные отрицательные эмоции, которые не помогают, а наоборот разрушают ощущение цельности жизни, необходимое для работы – нельзя больше. Мне не так много осталось жить, чтобы я мог разбазаривать своё время! Жизнь моя всё-таки не задалась: дома у меня по существу нет. Есть сборище людей, посторонних друг другу, не понимающих друг друга. Не случайно мне сказали как-то, что я чужой. Я чувствую себя совершенно чужим в этом сарае, где я никому не нужен… Мне тесно, моей душе тесно во мне; мне нужно другое вместилище.
Он хотел расквитаться со всеми своими грехами, исповедаться на экране в своём заветном фильме «Святой Антоний»:
Андрей Тарковский «…Это будет фильм о конфликте между духовностью и грехом, высшими помыслами человека и низменными страстями…»
1974 год.
«Зеркало»
Вскоре после премьерного показа «Соляриса», я пригласил Андрея к себе в
гости, спросил о его планах, – нет ли в будущем фильме роли для меня… Андрей сказал, что роли для меня опять нет. Именно тогда он впервые рассказал о замысле фильма-исповеди «Зеркало». Выслушав подробности замысла, я был ошеломлён и даже шокирован дерзостью Андрея. Я не представлял, как возможно снимать фильм о непростой жизни своей семьи, об интимных отношениях отца и матери, да ещё пригласить свою мать для участия в фильме? Этично ли это? И кому будет интересна жизнь его семьи… Как я тогда ошибался.
Андрей Тарковский: «Я почувствовал, что наступил момент, когда я стал готовым к
тому, чтобы создать самое большое в своей жизни. Материал, из которого я собираюсь строить, прост, хоть и бесконечно глубок, привычен и банален (ровно на столько, чтобы не отвлекаться в сторну от главного). Я бы даже назвал этот материал – идеальным, – так я его чувствую, знаю и осознаю. Единственная проблема – удасться ли? Удасться ли вдохнуть душу в невольно сконструированное тело? “Зеркало” религиозно. И, конечно, не понятно массе, привыкшей к киношке и не умеющей читать книг, слушать музыку, глядеть живопись… Никаким массам искусства и не надо, а нужно совсем другое – развлечение, отдыхательное зрелище на фоне нравоучительного “сюжета”… Моё дело заниматься тем, что Бог дал, несмотря на ругань. Я не думаю о себе слишком восторженно – просто надо нести свой крест… Жертва – единственная фрма существования личности.
«Зеркало» — самая сердечная экранная исповедь Тарковского, прорыв к Истине, устремлённость к постижению смысла бытия, его признание в любви матери, отцу, сестре, военруку, своей многострадальной Родине. Поэтическое переплетение образов детства, снов и яви тоталитарного бытия. И снова – идея жертвоприношения. Она прослеживается во всём: в жертвенном поступке военрука, спасающего детей, в смертельном переходе солдат через Сиваш, жертвоприношение самого автора–Художника: его смерть во искупление вины за душевные страдания вольно или невольно причинённые своим близким.
Андрей Тарковский: «Приступая к работе над «Зеркалом», я всё чаще и чаще стал думать о том, что фильм, если ты серьёзно относишься к своему делу, это не просто следующая работа, а поступок, из которых складывается твоя судьба. В этом фильме я впервые решился средствами кино заговорить о самом для себя главном и сокровенном, прямо и непосредственно, безо всяких уловок…»
Из всех семи фильмов Андрея Тарковского сложилась его исповедь, его судьба. Если в «Ивановом детстве» и «Андрее Рублёве» Тарковский говорил через своих героев Ивана, Андрея Рублёва, Бориски, то в «Зеркале» он впервые осмелился заговорить от своего имени и сказать людям о самом для него сокровенном, высказать всё что наболело, изранило его душу, высказать «прямо и непосредственно, безо всяких уловок…»
Андрей Тарковский: «Во всех картинах, которые я делал, мне всегда была очень важна тема корней, связей с отчим домом, с детством, с отечеством, с Землёй. Для меня чрезвычайное значение имеют русские культурные традиции… Душа жаждет гармонии, а жизнь дисгармонична. В этом несоответствии стимул движения, истоки нашей боли и нашей надежды одновременно. Подтверждение нашей духовной глубины и наших духовных возможностей…»
Как всегда честно и прямо Андрей Тарковский ответил на вопросы анкеты, опубликованной в западногерманской газете: «Что для Вас самое большое несчастье? – Голгофа. Где бы Вы хотели жить? – В России. Ваш любимый композитор? – Бах и ещё раз Бах. Какие качества Вы больше всего цените в мужчине? – Терпимость. Какие качества Вы больше всего цените в женщине? – Женственность. Ваша любимая добродетель? – Вера в Бога. Ваша основная черта характера? – Абсолютная вера в бессмертие человеческой души. Ваше представление о счастье? – Такого не существует. Что бы Вы хотели видеть в себе? – Хотел бы сохранить верность самому себе. Ваш любимый писатель? – Толстой, Достоевский. Ваш любимый поэт? – Пушкин. Ваш герой в реальности? – Человек, который обрёл внутреннюю духовную свободу. Что внушает Вам самое сильное отвращение? – Общественный конформизм. Как бы Вы хотели умереть? – Во сне в своей постели. Ваша духовная позиция? – Убеждённость. Ваш девиз? – Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
1979
Андрей Тарковский: «…Похороны мамы. Востряковское кладбище. Теперь я чувствую себя беззащитным. И что никто на свете не будет любить меня так, как любила меня мама. Она совсем не похожа на себя в гробу. И зреет уверенность в необходимости менять жизнь. Надо смелее это делать и глядеть в будущее уверенно и с надеждой. Милая, милая мама. Вот увидишь – если даст Бог – я ещё многое сделаю!.. Прощай… нет не прощай, потому что мы увидимся, я уверен».
Уходя с кладбища, Андрей остановился, обернулся в стону могилы и осенил её крестным знамением.
Андрей Тарковский: “Человеку внушили, что он смертен, но перед угрозой, действительно отнимающей у него права на Бссмертие, он будет сопротивляться так, как будто его собираются сию минуту убить…”
10 февраля 1979 года.
Андрей Тарковский: “БОЖЕ! ЧУВСТВУЮ ПРИБЛИЖЕНИЕ ТВОЁ. ЧУВСТВУЮ РУКУ Т В О Ю НА ЗАТЫЛКЕ МОЁМ. ПОТОМУ ЧТО ХОЧУ ВИДЕТЬ Т В О Й МИР, КАКИМ Т Ы ЕГО СОЗДАЛ, И ЛЮДЕЙ Т В О И Х, КАКИМИ Т Ы СТАРАЕШЬСЯ СДЕЛАТЬ ИХ. ЛЮБЛЮ Т Е Б Я Г О С П О Д И, И НИЧЕГО НЕ ХОЧУ ОТ Т Е Б Я БОЛЬШЕ. ПРИНИМАЮ ВСЁ Т В О Ё, И ТОЛЬКО ТЯЖЕСТЬ ЗЛОБЫ МОЕЙ, ГРЕХОВ МОИХ, ТЕМНОТА НИЗМЕННОЙ ДУШИ МОЕЙ НЕ ДАЮТ МНЕ БЫТЬ ДОСТОЙНЫМ РАБОМ Т В О И М, Г О С П О Д И! ПОМОГИ, ГОСПОДИ, И ПРОСТИ! ВЕЛИКОЕ СЧАСТЬЕ – ОЩУЩАТЬ ПРИСУТСТВИЕ ГОСПОДА”.
«Сталкер»
«Сталкера» при первом просмотре я не воспринял. Не понял фильма, считал, что это плод больного воображения Андрея, безысходность, которая, возможно, усилит шизофренизацию и без того нездорового общества. Лишь через несколько лет пересмотрев картину, я узрел её пророческий смысл. И в этом произведении вновь звучала главная тема жизни и творчества Тарковского. Жертвоприношение «смешного человека» по прозвищу Сталкер, в котором заключена Вселенная; жертвоприношение его жены, несущей на своих плечах крест любви и заботы о своей больной дочери, о своём блаженном, юродивом муже. Тарковский вновь снял фильм о себе, о своём крестном пути. «Сталкер» — пятая кинематографическая исповедь Тарковского – Дон Кихота XX века, восставшего на ветреные мельницы своего бытия, во спасение своих обезверившихся, изолгавшихся соотечественников. Исповедь человека, незащищённого в своей «слабости» и непобедимого по причине неслыханной силы духа. Духа, подвигающего человека жить поверх барьеров, быть не таким как все, вступать в конфликт с действительностью, совершать «неуместные», непонятные для окружающих поступки, но не отступаться от своей веры, своего предназначения. Неблагополучный, неустроенный в жизни, на вид слабый и жалкий, а по сути – несгибаемо-сильный Сталкер, как не парадоксально, является своеобразным идеалом для автора фильма. Как можно любить этого довольно жалкого, нищего неудачника, наделённого особым, отрицательным обаянием? Однако Тарковский говорит о Сталкере с такой любовью и нежностью, с какой он не говорил ни об одном из своих прежних героев. И в нём он видит лучшее, что есть в нём самом, «самую тайную часть» его, Тарковского, личности. Сталкер, по признанию Тарковского «встаёт на тот же путь, что и Дон Кихот, князь Мышкин…», а значит на путь самого Тарковского. Сталкер, как и сам Тарковский в своей личной жизни «переживает минуты отчаяния, колеблется в вере, но всякий раз вновь чувствует своё призвание в служении людям, утерявшим свои надежды и иллюзии…» Этот слабый человек, как и сам Тарковский ошибается, падает, поднимается и продолжает своё духовное восхождение. Жалкий и слабый он проявляет свою необыкновенную силу, заключённую в его ВЕРЕ. Судьба Сталкера, как и судьба Тарковского – осознанное жертвоприношение, духовное самосожжение во имя того, чтобы не угасало стремление к Правде, не иссякало подвижническое свидетельство об Истине.
У Тарковского было природное чутьё на подлинное Искусство. Он не признавал кинематограф рыночных спекулянтов, «торгующих во храме» Искусства. Он бескомпромиссно шёл против течения, против общей оценки той кино-пошлости, которую превозносила «толпа интеллигентов — образованцев». Он признавал лишь Искусство, подлинное мастерство в выражении образов и идей, просветляющих и возвышающих душу человека.
Андрей Тарковский: «Просто невозможно представить себе творение без Творца. Смысл искусства в поиске Бога в человеке, поиске пути для человека. Я совершенно не приемлю современное искусство оттого, что оно бездуховно… Истинная поэзия свойственна людям религиозным. Безбожник не может быть поэтом…»
Андрей считал, что Горький крепко обманул читателей, убеждая их в том, что «человек рождён для счастья, как птица для полёта». «Не для счастья рождается человек, а для страданий, — говорил Андрей, — чтобы испить свою чашу и не сломаться, выстоять, превозмочь…» Прав моногострадальный Иов: «…Человек, рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх… Вернее сказать, смысл человеческого существования заключён в страдании, без которого невозможно «устремиться вверх…»
Андрей Тарковский: Как точно сказал Монтень: «Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жёны их, ни слуги не видели в них ничего замечательного… Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только у себя дома, но и в своём отечестве.» Боже! Какая смертная тоска… До тошноты, до петли. Я чувствую себя таким одиноким… Близкие меня не понимают, не нужен я никому. Есть у меня один Тяпа, да я ему не буду нужен. Один я. Совсем один. Я чувствую это страшное, смертельное одиночество, и это чувство становится всё страшнее, когда начинаешь понимать, что одиночество – это смерть. Меня все предали или предают. Я один… Открываются все поры моей души, которая становится беззащитной, потому что в них начинает входить смерть. Как страшно быть одному. Я не хочу жить. Мне невыносимо жить. Как жить, к чему стремиться, чего желать, если вокруг ненависть, тупость, эгоизм и разрушение? Если дом разрушен, куда бежать, где спасаться, где искать покоя? Моё предназначение – быть распятым… Надо всё менять! Отбросить всё, кроме возможности служить тому, чему служить призван. Надо собрать всё мужество и отсечь всё, что этому мешает.
Андрей Тарковский: В нашей земной жизни не должно быть счастья, но только стремление к нему, страдание в котором через конфликт добра и зла выковывается дух… Достоевский утверждал: Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать! Будет ещё и ещё хуже, это ясно. И ясно ещё, что Бог нас ведёт… Самое великое дело в жизни – знать Бога по личному опыту…»
Не смотря на страдания, на гнёт внешних обстоятельств, в сердце Андрея теплилась вера и божественная радость, под час переполнявшая всё его существо.
Андрей Тарковский: «Меня иногда пронзает чувство прямо-таки громыхающего счастья. Сотрясающего душу, и в эти гармонические мгновения мир, окружающий меня, получает истинное – стройное и целесообразное обличие, где внутренний, душевный уклад, строй соответствует внешнему, среде, вселенной, и – наоборот. В эти минуты я верю, что я всемогущ: любовь моя способна на любой воплощённый подвиг, и я верю, что всё преодолимо, горе и тоска будут разрушены, страдание обращено в победу мечты и надежды».
* * *
Наша последняя встреча произошла незадолго перед отъездом Андрея в Италию на съемки «Ностальгии». Недалеко от Мосфильма я неожиданно повстречался с В.И.Юсовым. Мы давно не виделись и были рады нашей встрече. Зашли в ближайшее кафе. В разговоре выяснилось, что ни он, ни я не встречались с Андреем одинаково долгий отрезок времени. И это притом, что Юсов и Тарковский жили в одном доме. После нескольких рюмок у нас появилось желание – немедленно, без предупреждения нагрянуть домой к Андрею, как снег на голову. Что мы немедленно и исполнили.
Тарковский сам открыл нам дверь, не удивился нашему появлению, словно и не бывало прожитых порознь лет. Мы провели несколько часов и расстались далеко за полночь. Сидели за столом под абажуром, говорили, стараясь соединить разорванные связи, преодолеть неизвестно как образовавшуюся между нами пропасть. Почему так случилось? Ведь нас объединяет то, что навсегда прилепило нас друг к другу: дорогая для каждого из нас совместная работа, наша искренняя любовь друг к другу…
Никогда я не видел Тарковского таким, как в тот вечер. Казалось, что жизнь довела его до последнего предела терпения. Он ругал всё и вся. Досталось и нам с Юсовым: ему — за то, что он пишет сценарии, мне — за то, что я стал режиссером, что пишу стихи. Тарковский говорил, что только в его картинах мы могли по-настоящему творить: Юсов, как оператор, а я, как актер. Может быть, в его словах была абсолютная истина, но я не мог согласиться с ним и, кажется, впервые решился возразить ему: «Андрей, не нужно обрубать крылья своим ближним…»
Это был вечер откровений, последний вечер в нашей жизни. Мы простились, крепко обнявшись, сердечно и нежно. Я не знал, что прощаюсь с человеком моей судьбы, моим дорогим Андреем навсегда.
Некоторые обвиняют Тарковского в том, что он не возвратился на Родину. В его невозвращении — его вины нет. Никогда Тарковский не был диссидентом, носящим в кармане фигу. Он прямо заявлял: «Я не хочу, чтобы из меня делали диссидента».
Он никогда не играл в мелкие игры, недостойные великого Художника. Он грудью шёл вперед грудью, он жертвовал собой. Нёс свой жизненный крест мужественно, стойко и бескомпромиссно исповедовался в каждой своей картине. Пел свою песню, говорил свою правду, но не ради своей корысти, своего благополучия, которого у него никогда не было, а во славу Создателя и Истины.
Одной из главных тем, которой Тарковский непременно касался в общении с близкими и друзьями, — это тема Родины. Он любил Россию и часто говорил: «Как бы тяжело ни было, нужно жить и работать в России…» Его сестра Марина Арсеньевна Тарковская рассказывала, что перед отъездом в Италию брат говорил: «Они меня отсюда не выпихнут!»
1983 год.
«Ностальгия»
Должен признаться, что и «Ностальгию» я принял не сразу. Мне казалось, что мой дорогой Андрей, там – на чужбине, переживая глубокий духовный кризис, не смог в новом фильме разрешить все противоречия своего трагического бытия, не выразил что-то самое важное для него, для меня, для всех, любящих его творчество. «Ностальгия» — плод самого трудного периода жизни Тарковского, времени вынужденного рокового разрыва со своим прошлым, отторжения от мучительно любимой России, без которой он не мыслил жизни. Потеряв Родину, Андрей вступил в процесс физического угасания: недуг ринулся в атаку на тело и дух человека, утратившего природный иммунитет.
Андрей Тарковский: «Я работал в Италии, я снимал фильм глубоко русский во всех его аспектах: моральных, нравственных, политических и эмоциональных… Я хотел рассказать о русской ностальгии – том особом и специфическом для нашей нации состоянии души, которое возникает у нас, русских, вдали от родины… Я хотел рассказать о роковой привязанности русских к своим национальным корням, к своему прошлому, к своей культуре, к родным местам… о привязанности, которую они несут всю жизнь, независимо от того, куда их забрасывает судьба…»
В фильме звучат слова, свидетельствующие о той душевной боли, которую Тарковский испытывал в своей «итальянской ссылки»: «Я мог бы попытаться не возвращаться в Россию, но лишь помысел об этом убивает меня. Ибо мысль, что я не увижу больше русской деревни, милых берёз, не смогу более вдохнуть в грудь воздуха детства, для меня невыносима…
Раскрывая суть характера героя «Ностальгии», суть своего характера Тарковский говорит: «…Самое главное – это не уснувшая совесть человека, не позволяющая ему благодушествовать, урвав свой жирный кусок от жизни. Это особое состояние души, традиционно свойственное лучшей части русской интеллигенции, совестливое, чуждое самоуспокоенности, всегда сострадающее обездоленным в этом мире и истовое в поисках Веры, Идеала, Добра, мне хотелось ещё раз подчеркнуть в герое…»
Русская душа Андрея страдала, тосковала в итальянской ссылке, среди красивой, древней архитектуры и ласковой природы. Мои друзья, видевшие Андрея в Италии в разное время сообщали одно и то же: Андрей говорил, что не может здесь больше находиться, по ночам ему снится его домик под Рязанью. Его отношение к затянувшейся заграничной «командировке» однозначно озвучивает герой «Ностальгии»: «Надоели мне все ваши красоты хуже горькой редьки. Не хочу я больше ничего для одного себя только, никакой вашей красоты…»
Непреходящее величие творчества Тарковского заключается в «ощущении дома своего, как Мироздания и Мироздания — как дома».
Меня поражали суждения Андрея об окружающих, об общепризнанных «авторитетах», о кино. Суждения, с которыми я поначалу не мог согласиться, настолько они были остры и подчас беспощадны.
Андрей Тарковский: “Неужели все актёры глупы?! Я начинаю думать, что умных актёров просто не существует. В жизни ещё ни разу не встречал умного актёра. Были добрые, злые, самовлюблённые, скромные, но умных никогда, ни разу. Видел одного умного актёра – в “Земляничной поляне” Бергмана, и то он оказался режиссёром… Я ещё ни разу не видел сцены – ни одной – в актёрском исполнении, где бы ни было одной и той же ошибки: сначала “оценить”, а затем подумать и уж потом только сказать. Страшное, противоестественное рассиживание, отсутствие мысли, состояния, невозможность мыслить и произносить слова ради мысли, а не ради самого слова. В этом самая глубокая ошибка, неправда и ложь”.
Вадим Юсов и Глеб Панфилов, в разное время, встречавшиеся с Тарковским в Италии незадолго до его трагического исхода, говорили мне почти одно и то же: что Таковский доведён до предела, что без России ему жить невыносимо, что он «мечтает о своём домике под Рязанью»… Но его половина напоминала о том, что это невозможно, что им надо поправить финансовые дела, что они должны отправляться в Лондон… Уверен, что этот трагический разлом: плотью – на чуждой его русской душе чужбине, душою – в любимой России, кабала, приблизили скорый исход Андрея из жизни.
Андрей Тарковский: Сегодня пришла трезвая мысль – а ведь мне теперь куда ни кинь,
всюду клин: всюду будет одинаково – и здесь, и в Москве. Здесь – из-за ностальгии, там – из-за того, что не воспользовался свободой, возможностью изменить судьбу. А раз так, то надо решаться на решительный шаг – жить по-новому… Тяжёлые мысли. Страх… Пропал я… Мне и в России не жить, и здесь не жить…
Лично для меня до сих пор непостижимо: как мог исполин духа, бескомпромиссный и несгибаемый художник, великий кинорежиссёр, умеющий выстраивать внутреннюю жизнь персонажей своих произведений, передоверил режиссуру своей судьбы, другому человеку? Несмотря на всю мощь своей одержимой творческой натуры, на несломленную до конца дней бескомпромиссность в искусстве, в жизни Андрей Тарковский был человеком доверчивым, поддающимся внушению ближних. Чего стоит один каннский инцидент: ложь о «неблаговидной роли С.Ф.Бондарчука в судьбе Тарковского», распространенная ближайшим окружением Андрея и подхваченная грязной (иначе не назовешь) столичной кино-критикой, внушавшей читателям, что Бондарчук, являвшийся членом жюри каннского кинофестиваля, не позволил присудить приз «Ностальгии» Тарковского.
Известно, что именно С.Ф.Бондарчук протянул Тарковскому руку помощи в тяжёлые для Андрея времена, пригласив его работать в своё Объединение. Оба выдающихся мастера уважали друг друга и даже намеревались снимать совместный фильм о Достоевском, но Тарковскому «нашептали» на Бондарчука и их затея не состоялась. Правду о «каннском инциденте» мне довелось узнать во Франции от Отара Иоселиани, непосредственного свидетеля той истории. Иоселиани, в разговоре с одним из членов тогдашнего жюри каннского кинофестиваля, спросил: «Правда ли, что Бондарчук протестовал против присуждения «Ностальгии» премии?» На что член жюри ответила: «О «Ностальгии» Бондарчук не проронил в жюри ни слова. Если бы он что-либо сказал против фильма, это лило бы воду на мельницу Тарковского». Иоселиани рассказал об этом Андрею. Тот задумался, потом повернувшись к жене, произнес: «Вот видите, Лариса Пална, у Отара иная информация…» На что Лариса стала яростно убеждать Андрея в том, что «Бондарчук послан Госкино специально, чтобы не дать ему приза…»
1986 год.
«Жертвоприношение»
Для меня «Жертвоприношение» – самый великий фильм Мастера. И сам Андрей Тарковский считал своё последнее произведение самым важным из всего созданного им. Тяжелейший последний период пройден. Осмыслена трагическая невозвратность на Родину, безысходность личного бытия, получен безжалостный медицинский приговор, который обжалованию не подлежал: время жизни истекло, пора готовиться к встрече с Вечностью. Тарковский приступил к последней исповеди своей высокой души. Окончательно и безвозвратно оторвавшись от мучительно любимой России, всё больше живя на чуждом его душе Западе, работая через переводчика с иностранными коллегами, по зарубежным правилам игры, Тарковский рождает свой последний, и быть может, самый Русский кинематографический шедевр с названием, напрямую выражающим смысл всего своего подвижнического творческого служения – «Жертвоприношение».
Картина исполнена истинно русской исповедальности, философии, сострадания, смирения, целомудрия, веры. Тарковский подчёркивал: «Жертвоприношение» — русский фильм, для русского зрителя». Этим фильмом Тарковский прощался со своей недолгой жизнью, с явью, со всеми нами, оставляя человечеству своё завещание. В последний фильм он вложил весь свой духовный опыт, свои мысли и страдания за хрупкий мир, за собственную судьбу, за сына, остающегося возрождать безнадёжно засохшее древо жизни.
Андрей Тарковский постоянно занимался духовным самопознанием и самосовершенствованием, изучал всевозможные религиозные учения, искал Истину, но вместе с тем он сдал себя в добровольный, бытовой плен. Но несмотря на нарастающий внешний и внутренний гнёт, в его сильной душе не иссякало чувство своего высокого предназначения, благодаря чему он и «в добровольном плену» продолжал испытывать чувство счастья и Божественной радости, помогающей ему одолевать все страдания временной, быстротекущей жизни. Счастье в добровольно надетых на себя оковах – парадокс жизни и героя «Жертвоприношения», и самого Тарковского, ищущих своего палача… Посмотрев «Жертвоприношение» я был поражён тем, что и первый фильм «Иваново детство», и последний – «Жертвоприношение», он заканчивает образом мёртвого дерева, символизирующего «Древо жизни». В «Ивановом детстве» образ дерева не даёт никакой надежды на будущее – дерево сожжено и никогда не возродится, герой фильма маленький Иван казнён, его детство, и его жизнь распяты безжалостной войной. В своём последнем фильме Тарковский оставляет надежду на то, что засохшее «Древо жизни» может вновь зацвести, если Малыш будет неустанно поливать «Древо» водой.
Истинность исповедуемой Идеи Тарковский не только выражал в своих произведениях, но и подтвердил своей жизнью. Он верил в свою правоту и убеждённо говорил: «Бесполезных жертв нет. Ни один человек, жертвующий собой, не умирает напрасно. Одна жертва может горы свернуть». Тарковский «свернул гопу»: оставил потомкам пример своей подвижнической жизни, стал недосягаемой вершиной Русского и мирового кинематографа, загорелся ярчайшей звездой на небосводе Мировой Культуры. Стал духовным символом, мерилом подлинного Киноискусства, которое на нём, быть может и окончилось. Если и суждено ещё появиться грядущим великим кинематографистам — художникам, поверять значимость своей жизни и творчества они, безусловно, будут Андреем Тарковским, Мастером ощущения Неба.
13 декабря 1985 года. “Сегодня сделали новый снимок. В левом лёгком что-то есть. Врач
сказал – или воспаление, или туберкулёз, или опухоль. Он спросил, где бы я предпочёл делать операцию в худшем случае… Человек живёт и знает, что он умрёт рано или позже. Но не знает когда, и поэтому отодвигает этот момент на неопределённое время. Это помогает ему жить. А я сейчас знаю. И ничего не может мне помочь жить. И это очень тяжело. Эту войну, которую я веду, надо выиграть, и выздороветь, — хотя бы на несколько лет, чтобы сделать несколько картин. Я выиграю, потому что мне нечего терять, я пойду до конца. И главное – мне Бог помогает. Да святится имя Твоё!”
На пороге перехода в Вечность Тарковский записал в дневник:
«Любовь всегда дар себя другим. И хотя слово жертвенность несёт в себе как бы негативный, внешне разрушительный смысл, обращённый на личность, приносящую себя в жертву. – существо этого акта – всегда любовь. То есть позитивный, творческий, Божественный акт… Способен ли человек особым усилием изменить равновесие добра и зла? Способна ли в человеке победить его духовная сущность в тех случаях, когда речь идёт не о грехе, а о верности духовному?.. Неужели проблемы, донимающие русскую душу, выйдя за пределы русскости, можно назвать суетными? Бессмысленными? Пустопорожними? Или есть закон, который в определённых условиях из обыкновенного среднего человека делает величественную в духовном смысле фигуру? Мораль тут не при чём. Может ли великий грешник на какой-то момент хотя бы стать святым? Что такое грех? Насилие души… Некто хотел спастись и вдруг почувствовал себя предателем, в е л и к и м г р е ш н и к о м, противопоставив себя всем остальным. Себя – жизни… Сегодня великая надежда поселилась у меня в душе. Не знаю от чего – просто счастье. Надежда возможности счастья. С утра солнце светит в окно, но счастье не от этого. Присутствие Господа… Я Его чувствую…»
29 декабря 1986 года Андрей Тарковский перешёл в Иной мир. На похороны из Москвы в Париж прилетели его близкие: сестра Марина, её муж Александр Гордон, (бывший однокурсник Андрея по ВГИКу), первенец Андрея сын Арсений. Его отец Арсений Александрович Тарковский, почему-то не получил приглашение из Парижа. Родственникам не удалось убедить вдову похоронить Андрея на Родине. Отар Иоселиани, присутствовавший на похоронах, рассказывал мне о том, что он со всеми вместе покинул кладбище, когда гроб ещё не был засыпан землёй. Такое во Франции не редко. У разверстой могилы остались лишь сестра Андрея Марина Арсеньевна, Александр Гордон, сын Арсений, и представитель «Совэкспортфильма» с женой.
Александр Гордон описал это в своих воспоминаниях: «В руках священника появился небольшой мешочек с землёй, русской землёй, и ложка. Он первый бросил в могилу несколько ложек земли… За ним родные… Остальные бросали землю с края могилы… Эти горестные минуты мы стояли неподвижно и, может быть, закрыв глаза, а когда их открыли, то увидели хвост уходящей процессии. Молодой человек – распорядитель, сняв белые перчатки, пригласил поторопиться к автобусу ввиду позднего времени. Как, уйти и не зарыть могилу?! «Поторапливайтесь, могилу уберут завтра. Это дело службы!» — он указал на могильщиков, стоящих рядом с нами. Трое плотных алжирцев с лопатами в руках ждали нашего ухода. Я вопросительно посмотрел на могильщика, а он показал мне на часы на своей руке – было без четверти пять. Рабочий день заканчивался. Я взял у него лопату, к его удивлению, и стал забрасывать могилу землёй. Устав, передал лопату Сене. В руках Бортникова появилась вторая лопата. Вскоре могила сравнялась с землёй.» Близкие Андрея по-русски, до конца исполнили последний долг, предав тело великого Русского художника – французской земле.
Послесловие
В июле 1990 года мне довелось посетить последний приют моего дорогого Андрея: провинциальное православное кладбище в местечке Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем. С большим трудом нашел могилу Андрея на окраине кладбища… Несколько цветных горшков с засохшими растениями, шатающийся простой деревянный крест, подпертый у основания воткнутыми в землю камнями, малюсенькая металлическая табличка со стертыми, едва различимыми латинскими буковками — именем усопшего. Сбоку крохотная скамеечка на тонких, качающихся ножках… В изголовье чахлый, низкорослый куст, не дающий тени, нещадно выжигающее землю и могильные плиты июльское солнце… Все зыбко, тесно, случайно, чуждо, несправедливо. Вспомнились слова Андрея уезжавшего из России на съёмки в Италию: «Они меня отсюда не выпихнут!..» Выпихнули… Всем существом любивший свое Отечество, Андрей Тарковский, вопреки воле своего отца, сестры, всех его близких и миллионов российских почитателей таланта гениального Художника, вопреки здравому смыслу и справедливости, предан чужой земле. Во имя, чьей мелочной выгоды..? Все жизненные его обстоятельства складывались так, чтобы приносить ему боль. Но эта боль необходима была его душе, чтобы не гасло в ней пламя Небесного творчества. Он прожил не долгую жизнь полную боли, которая была источником его искусства. Он сделал всё, что смог и вся жизнь его на Земле была необходимостью для творчества.
Верю, что страждущая душа Андрея, всю жизнь стремившаяся к Свету и покою обрела Свет и Покой. Я живу с чувством постоянного присутствия Андрея в моей душе, ежедневно поминаю его в утренних молитвах. Иногда он приходит ко мне во сне и мы говорим с ним душа в душу, с любовью, как никогда не говорили при жизни. Вижу только его перед собой, ощущая невероятный свет и лёгкость своей и его души. О чём говорили не вспомню. Он без остановки, светло говорил о чём-то не глобальном, обыденном. Он был абсолютно реален – в сияющей плоти… Только тело его было лёгким и свободным, без присущей ему при жизни нервности и угловатости. Он был таким, каков он пребывает ныне в Вечности. Мы смотрели друг в друга, ощущая духовное единение и не могли наглядеться друг на друга, нарадоваться нашей встрече. Моё сердце переполняла радость и такую же радость я ощущал в нём. Я не хотел расставаться с Андреем, но сон закончился… Проснувшись, отчётливо мог вспомнить лишь несколько фраз:
— Андрей, как я рад тебя видеть…
— И я очень рад…
— Моё сердце переполняет ликование…
— И моё тоже…
Вспомнил слова земного Андрея, сказанные там на балконе:
— Коля… ты мне самый близкий в жизни человек…
Спустя пол века, во сне получил подтверждение нашего духовного единения и любви. Там, в Вечности Андрей светел и ясен. Его Домом стало Небо. Он душу свою лучистую отдал Создателю, ибо о Нём все его фильмы. Он знал Создателя интуитивно, воплощая на экране Божий дух. Он ведал то, что вера должна быть внутри – как частицы крови: их не знаешь, но без них погибнешь. Вера была в нём сутью, а не довеском к душе. Он разжёг изначальный импульс души своей до пламени, которое его согревало и – сожгло. В мире людей он не мог долго быть, ибо они не сумели стать хворостом, который подбрасывают в огонь.